| Ж |
Серый вечер накрывал рубленые хижины, оставляя только неясные призрачные очертания чего-то большого и нескладного, ненужного ни здесь, ни где-нибудь ещё. Вместо плечистых вояк по деревне теперь ходили только мрачные тени, а скоро и последние люди переставали копошиться. Исчезал почти сразу свет в окнах — всё усталое и измученное затихало в своих каморках. Не спали только некоторые часовые и одно окно — яркий желтый квадрат в уже полностью воцарившейся тьме. Светлое пятно было в самом центре муравейника, в обнесённом частоколом городище.
В самой большой — воеводской — избе ели, пили и шумели с обеда. Стол был завален остатками еды и тем, до чего не успели добраться — не хотели пускать слугу, который и так подслушивал у дверей. Спорили трое — князь Всеслав, его воевода Данила и посланник Великого Князя.
И каждый знал, что надо делать с кунгами, почему два десятка человек вчера убежали из лагеря, и что если через три дня не подоспеет светлый князь Владимирко с подмогой, то их перемелят кунги. Ещё они догадывались, что князь Владимирко подоспеть, скорее всего, не захочет, потому, что когда-то князь Всеслав оттяпал у него два замка. Ещё знали, что Всеслав всегда успеет уехать с небольшой дружиной, а Данила первым падет в бою.
Синевир, посланник, должен был дать пару советов и уехать этим же утром. Он был, как бы, и ни при чём, и, в тоже время, давал советы, и его надобно было слушаться.
— Побойся Бога, князь. Посылать тридцать человек на Гранх, прямо в зубы кунговскому отродью? Толку никакого, а людей передавят, — сказал Данила, волнуясь и сетуя на князя.
— А тебе что? Вот выучились новые молодцы, так чего им у наших хибар с крестьянами околачиваться? А будут новые, так ещё пошлю, разведать, сколько у них катапульт. А то ещё подумают, что мы тут заснули, — отвечал князь, стараясь чинно поглаживать бороду.
Борода лезла в рот и даже норовила ткнуться в тарелку, а он всё гладил и гладил размётанные и грязные волосы.
Сбоку сидел Синевир, который презрительно улыбался прямо в самую бороду, и даже тихонько пофыркивал. Ему здесь было невместно. Его тянуло назад, в стольный град, поближе к Великому Князю, и подальше от гадких кунгов и этих неотёсанных людишек. Визгливым голосом, растягивая и от лени комкая слова, он проговорил:
— Да, пожалуй, это их задержит. Это их задержит... А там, авось, и светлый князь Владимирко... Да чего там, и так эти лентяи только свиней переводят.
— На том и порешим. А ты, Данила, носом не крути, не твоё это дело.
Князь Всеслав мотанул бородой и встал. Уже у дверей он между прочем добавил, словно и всё равно ему было:
— Главным в отряде пойдет Олег. А ты, Данила, сиди. Настоящее побоище опосля будет.
— Опосля кулаками не машут, — негромко, но слышно промолвил воевода, и, поклонившись князю, полукивнув Синевиру, вышел из избы.
Ночь миллионом цикад убаюкивала всё, что ещё не спало в лагере, и спать не должно было. И так успокаивающе улыбался старенький месяц, так озорливо перемигивались звёздочки, что куда-то проваливалась тупая игла, ноющая в сердце каждого. Всё в лагере ждало Орду, дышало Ордой, проклинало Орду. А месяцу было всё равно, он всегда улыбался и ничего нового не ждал.
Часовой, застывший под могучей сосной у самой кромки огромного леса, дёрнул плечом и встряхнулся от сладкого сонного онемения. Глянул вверх, в совсем не ночное, светлое небо, а потом в кусты, вслед проползшему шороху. В самой серёдке играющей лунной дорожки появился низенький старичок, морщинистый горбун. На ветру трепетала его длинная серебристо-белая борода. Откуда-то из-под складок серого балахона выпутались крючковатые пальцы и взметнулись вверх, в сторону часового.
— Свои, свои, сынок. Я к князю Всеславу. Колдун Базилик я.
Часовой вышел из тени огромного дуба, с луком, со звенящей от напряжения тетивой. Он молчал. Молчал выжидая, немного боясь странного старика.
— Ну что, соколик? Пойдем к князю, али нет?
Соколик ещё немного постоял, сделал шаг вперед, качнулся вбок и тихо проговорил:
— Иди впред, я сзади.
Скоро они были у главной избы, в которой было уже темно. А ещё чуть позже, после разговора с князем, колдун выскользнул из городища и направился к самому краю поляны. Уже почти дойдя до леса, он сделал несколько кругов по сочной и мокрой ночной траве, потирая руки и старчески крякая.
— Вот-вот, самое что ни на есть и оно. И тихо и ровно, — тихо просипел себе в бороду старичок.
Улыбнувшись лесу и чернеющим вдалеке приземестым хибарам странной и доброй улыбкой, он поднял обе руки вверх и нараспев прокричал глухие и страшные слова. Лес аж замер, словно выжидая. Потом всё легко задрожало, вокруг заструился светящийся синеватый дымок и запахло грозой. Дым колыхался и струился по земле, а в нём появлялись жидкие очертания высокой башни. Уже можно было сосчитать узкие окна и разглядеть щербатые бойницы вверху. Но это всё был дым — не было ещё ни камня, ни мощных дверей. Старичок довольно посмотрел на мираж — ему явно нравилось — и щёлкнул пальцами. Дым пронзила голубая молния, и башня стала башней. Исчез дождевой запах и серые призраки, осталась только белая громадина, уходящая ввысь, новое обиталище колдуна.
Старичок выглядел усталым, выжатым и побитым, но всё равно довольным. Он тихо прокрался к кованым дверям и, уже открыв их, оглянулся и проговорил:
— И ведь сотни этак через три лет полоумный летописец напишет, что башни для колдунов строили холопы...
Грязные избы наливались утренним шумом и военной суетой. Готовились к отправке молодцов, сновали, путались у друг друга под ногами, ругались и рассказывали басни об орде и колдуне. То тут, то там ратник посмелее, прихватив с собой пару товарищей, подходил к белой башне, скребущей просмоленное в то утро небо над лагерем. Простоволосые вояки, ещё год назад молодые пахари на златозерновых полях княжества, поминутно сплевывая, тыкали пальцами в редкие окна-бойницы и громко переговаривались.
Порядка не было, не было единого начальника, и никто не знал, кого надо слушаться и зачем. Князя Всеслава не было, он зачем-то уехал провожать Синевира, уехал вместе с дружиной, лучшей и отборной частью редеющего войска. Данило бегал, кого-то куда-то посылал, суетился и довольно скоро и споро подготовил отряд — ровно тридцать молодцов. Молодцы были разные, и некоторые ещё с трудом держали в руках бердыши и широкие одноручные мечи.
Выступили в семь, неровным строем, часто оглядываясь на белую башню-стрелу, потрёпанное городище и на широкую западную тропу, по которой утром уехал Всеслав. Они уходили на восток, туда, где не было ни одной заставы людей, туда, где была Орда.
За день ничего не поменялось — то же чистое скучное небо, тот же частокол деревьев вдоль заброшенного тракта, те же безысходные лица попутчиков. Впереди их наверняка ждала вражья засада или мощный кордон. Или вообще укреплённый лагерь с катапультами. Но свернуть в лес было страшно — кунги принесли с собой какой-то нечистый дух и туда, в это когда-то чудесное зелёное море. Никто ничего не говорил, но все ждали. Перед каждым поворотом все как-то напрягались и становились незаметней. Потому что в любой момент мог быть конец.
И вот в просвете между вековечными елями мелькнуло пару чёрных накидок лангольеров с куриными перьями на лёгких шлемах. А потом... Потом отовсюду послышался страшный, всепроникающий заклинающий шёпот. Кто-то крикнул: "Варлоки!". На тропинку легла чёрная рогатая тень и на миг стало совершенно тихо. Даже мухи куда-то пропали. Одновременно веяло и замогильным холодом, и адской жарой. И вечным, непреходящим страхом. "Пощади!" — молило всё живое. Сами лангольеры старались держаться вместе, подальше от того страшного места.
Впереди шёл демон. Серая гноящаяся плоть, клыки, кости и бездонные зелёные, будто женские, глаза. И все боялись смотреть в них, смотрели в них, и понимали, что сила чудовища не в лапах и огромном ятагане, а в том, что стояло за ним, по ту сторону зелёных блюдечек.
"Пощади!" — теперь уже крикнул кто-то.
Рослый широкоплечий солдат, стоявший в самой середине строя, сделал пару шагов назад, выронил из ходивших ходуном рук большой меч и, бросив последний взгляд на Него, кинулся бежать. И упал, проткнутый меткой чёрной стрелой.
Бежали и другие, но никто не ушёл далеко. А Олег, возглавлявший отряд, решил остаться. И остался, один на один с зелёными глазами. И не могли ему мечами помочь оставшиеся товарищи.
Всё вокруг куда-то провалилось, и осталось только два безбрежных зелёных глаза. И то, что было в этих глазах, смеялось, ждало и напоминало о всех гадостях и мерзостях его короткой жизни.
И ещё Оно показывало картинки. То, что было, то, что будет, то, что терпел Олег, когда ещё Олегом не был, и то, что будет терпеть, когда Оно победит. И на миг Олег увидел то, что было с той стороны. Там, которое было в тоже время и тут, был он сам. В чёрной мантии, со страшной усмешкой, с умными глазами.
И Олег понял.
"Он, Он — это ты сам".
И ему стало совсем душно и тесно в этом мире. Ему не повезло — он понял и прочувствовал это раньше, чем другие, ещё не уйдя c грешной земли.
"И когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя".
Так он подумал, и что-то в его сознании прорвалось. Он кричал и стонал, валяясь по земле, хотел вырвать себе глаза, чтобы не видеть Себя по ту сторону. И умер, не сдавшись Ему.
Воинов оставалось семеро. Они сбились в кучу, кое-как нанося беспорядочные удары по ужасному рогатому исполину. А сияющий сквозь кровавые пятна на нём ятаган свистел в воздухе, раз за разом разрубая тела-соломинки.
Из-за поворота показался неясный силуэт Базилика. Среди кучки воинов был и вчерашний часовой Светозар, краем взгяда приметивший спешившую фигурку старика. Хотел крикнуть, чтоб тот бежал, но было уже поздно. Слишком поздно.
Демон, завидев маленькую фигурку, шумно потянул ноздрями и зачем-то оглянулся назад. Лангольеров уже не было. Зато, когда он обернулся, колдун уже чертил какой-то знак в пыльном воздухе, а сам этот воздух становился все плотнее и плотнее.
Все ждали, и вот появился большой смешной колобок с ушастой детской улыбкой. И, так же улыбаясь, плюнул прямо в демона. И бес впервые за эту битву поднял бровь и немного пошатнулся. А потом, когда всё стало ясно, ожившие люди стали рубить адского врага. Тот поднимал ятаган все реже и реже, а сбоку всё улыбался смешной шарик, время от времени открывая рот.
Светозар вскинул меч и вроде просто оцарапал красную мясистую плоть, но демон запылал. Он исчез так же незаметно, как и пришёл, не оставив даже горстки пепла. Стал на миг пылающим облаком — всё ещё со страшными глазами, а потом, вместо того, чтобы унестись вверх, ушёл куда-то в землю.
— И что мы тут потеряли? Почему должны идти дальше, кунгам в лапы, когда остальные спины греют в лагере? — сказал Гартад, зло оглянувшись.
Они только что устроились на ночлег. Во тьме легко было заблудиться, зайти не туда и вообще не вернуться. Костёр развести было нельзя, вокруг бродили враги — их просто должны были поймать.
Перед заходом солнца самый молодой вояка Игорь залез на дерево и потом долго рассказывал, сколько костров вокруг. Кунговских костров. Костров, которые горели весело и громко, но, наверное, тоже как-то не по-людски. Кунгам-то нечего было бояться, они сами были охотниками.
— Тише, Гартад, а то усы дыбом стоят, — усмехнулся Светозар, а остальные подхватили шутку громким смехом и тут же зашикали друг на друга.
Гартад молчал, хоть все и смотрели на него, ожидая колкого ответа или просто потока ругани. Даже он сейчас шуметь не очень хотел, даже ему сейчас нужен был товарищ.
— Ладно, — сказал Базилик, вставая. — Нам надобно одно решить. Куда мы идём. Назад? Или к кунгам? И что вы, — он смотрел и на всех, и как бы на каждого, — что вы товарищам скажете, если вернётесь сейчас? А если идти на восток, пусть и к самому страшному, самому вражьему в этом мире, то хоть сможем сказать, что наши товарищи полегли не зря. Пали в битве, прорубая нам дорогу!
Последние слова он уже прокричал, почти захрипнув, гордо выкидывая руку, указывая куда-то в небо и немного на восток.
Сами его слова не доходили ни до кого, и всё же его слушали все. И не важно было, что он говорил, ведь говорил он это страстно и уверенно. Просто у каждого из этих недалёких честных людей после услышанных ими коротких, немного истеричных слов осталось чувство, что этого белого старика надо слушаться. И у каждого появилось сладенькая спасительная мысль: "Ему лучше знать". И уже ничего не надо было решать самому.
Только Светозар заметил, что, когда Базилик молодецки поднялся и уже готов был заговорить, в его глазах сверкнуло что-то озорное, а уголки губ гадко поднялись, обнажая белоснежные зубы — этакая самоуверенность и насмешка появились на чинном морщинистом лице.
И на миг — только на миг — Светозар полностью понял, что думал, хотел и чего страшно жаждал этот человек. И это можно было передать одной короткой и точной мыслью, которая отразилась в этих обычно добрых глазах:
"Сейчас я этим дурачкам понарассказываю... В пыли у меня будут кататься".
Он хотел власти, власти над всем живым, над кунгами и над людьми, и даже над такими, как тот, что вчера с ятаганом прорубался сквозь тела.
"Зачем я пустил его к Всеславу?" — мелькнуло что-то в голове у Светозара, а чуть позже он уже возвёл благодарные глаза на своего благодетеля Базилика. Стал верить в него больше, чем так и не заметившие ничего товарищи, сломленный страшной чёрной волей белого старика.
Следующее утро было не таким, как всегда. Какая-то трусливая тишина повисла в воздухе, не давая петь птицам и заглушая слабое перешёптывание деревьев. Их кто-то ждал, а они должны были идти врагу в лапы.
Тихий старец был очень оживлённым, аж весь блестел. Постоянно смотрел куда-то вверх и время от времени подгонял отставших ратников. Шёл он с ними недолго и очень скоро, после краткого, но, тем не менее, торжественного напутствия словно растворился средь нестройных прогнилых деревьев.
Погода портилась.
Вместе с ней портилось — да что там — пропадало недавнее боевое настроение товарищей. Глаза как-то сами смотрели вниз, на землю, никогда не видевшую из-под великолепных зелёных крон света. Духота, всё утро висевшая в воздухе, сменилась сначала приятной, словно ожидающей чего-то свежестью, а потом непроницаемой стеной из дождя.
Первые часы вокруг просто собирались игривые ручейки, уносясь прочь с тропы, а к вечеру, того и глядишь, станешь — и провалишься в огромную лужу. Никто ничего не говорил, но все всё как-то понимали. Колдунья пелена смывалась с глаз, но всё равно оставались неясные образы последующей светлой жизни, и каждый всё еще был уверен, что он — герой.
Когда стемнело, они уже не помнили, куда идут, и как им возвращаться. Где-то сбоку послышался отрывистый хриплый свист, и в ответ — точно такой же. Нелюдский свист. Какой-то смеющийся и приглушённый.
Словно из-под земли — из-за деревьев — отовсюду возникли эти нелюди. Они остановились на небольшой поляне, и полная яркая луна выхватила из тьмы коренастых кунгов с широкими короткими мечами...
И вскоре вокруг запахло кровью и смертью, а предсмертные вопли смешались с победными криками... И отряда не стало.
Впопыхах обученные, с наскоро выкованными мечами, со слезой за родную землю погибали молодцы. Погибали просто так.
Светозар с повисшей, онемевшей от удара рукой, оглохший и ослепший от всей этой мерзости, понявший, что привели его не туда, держался дольше всех. А когда, после того, как меч был выбит из его рук, и над ним, незащищённым, повис ятаган, он вспомнил утреннее солнце, вечер, который словно повисает над тобой... И пока вражий искривлённый клинок рассекал воздух, Светозар прожил ещё одну жизнь, и как-то не заметил смерти.
Данило тучей стоял напротив князя, хмурясь и глядя прямо ему в глаза. Князь смотрел на стол, за которым сидел и что-то говорил. То о разгроме кунгов, то о доблести солдат, то о своей храбрости. А Данило только брови поднимал, всё больше дивясь этой круглой башке с торчащей бородой и длинным языком.
В дверях появился какой-то тонконосый, тонколицый и вообще во всём мелковатый человек. Неестественно согнувшись, он тихо проговорил:
— Не гневись, княже, дурные вести пришли. Весь отряд, что ты третьего дня послал, перебит... А кунги... Кунги прислали тридцать черепов...
Князь словно не сразу внял, о чём ему толковали. Тряхнув головой, он медленно проговорил:
— А чего гневиться? Тут потерял, а там найду... Данило, ты уже отослал новый отряд?
Воевода дико посмотрел на князя, странно повёл плечом и громко отрывисто проговорил:
— Нет тебе имени, князь, на языке русичей.
Он хотел ещё что-то добавить, но умолк, страшно скривив рот.
Гонец затрясся мелкой дрожью, ожидая, что казнят на месте и строптивого воеводу, и его самого. Дрогнул и сам Данило, а в избе на миг стало тихо.
А потом Всеслав раскатисто захохотал, встал и похлопал воеводу по плечу.
А воевода тяжело посмотрел на него и, чуть поведя плечом, чтобы сбросить руку, вышел без поклона...
И долго Данило бил ещё кунгов, долго молил князя не посылать людей на смерть, и ещё долго гибли русичи ни за что ни про что.
А в летописях потом писали о славном князе, который разбил кунгов и освободил разорённую страну.
Послесловие от автора. Слишком часто жирная и весёлая галочка на бланке ценится больше, чем жизнь человека.
Недавно с помощью одной довольно реалистичной игры я попробовал узнать предел аморальности для себя. Установить границы, которые я даже в мыслях, даже виртуально перейти не смогу.
И мне стало страшно. И стыдно.
